Фильм режиссёра В. Бортко «Тарас Бульба», вышедший на экраны в связи с 200-летием со дня рождения Н.В. Гоголя, вызвал в прессе множество противоречивых откликов. Присоединяем к обсуждению фильма свой комментарий.
КОММЕНТИРУЮТ:
Татьяна Мишарина, доктор исторических наук,
Элеонора Литвинская, кандидат философских наук,
Владислав Раскин, культуролог,
Сергей Горюнков, консультант Отд. соц. технологий ПАНИ
Т.М. Бортко, как всегда, верен своему творческому принципу — максимально полному воспроизведению духа экранизируемого произведения. И если этот дух кого-то сегодня не устраивает, то виноват здесь, по моему, не Бортко, а сам Гоголь.
С.Г. Я тоже предпочёл бы говорить не о Бортко, а о Гоголе — о том, что концептуальная основа его произведений далеко не так однозначна, какой она преподносится на медийном уровне.
Э.Л. А подходящее ли время ставить вопрос именно так? Ведь в духовном отношении мы находимся сегодня в ситуации судьбоносного выбора: оставаться ли нам с Гоголем (т. е. с высоким уровнем постижения бытия), или же без него.
С.Г. «Оставаться с Гоголем» мы не можем по той простой причине, что никогда и не «жили с ним» — мы всегда жили «с его односторонней интерпретацией». Многие ли знают, например, что писал о Гоголе Василий Розанов? А он писал (я зачитаю, с вашего позволения, свои конспекты по Розанову), что
«весь Гоголь есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания».
И объяснял, почему:
«Он хотел выставить “пошлость пошлого человека”... его заняла, и на много лет заняла, на всю зрелую жизнь, одна пошлость. Удивительное призвание».
В.Р. Тут надо уточнить: Розанов писал, что Гоголь есть пошлость во всём, «кроме “Тараса” и вообще малороссийских вещиц».
С.Г. Да, пошлость он видел только в великорусской жизни, но не в малорусской, — это уже давно замечено. Почему-то только великорусские обыватели, все эти Собакевичи, Ноздрёвы и Плюшкины, выглядят у него уродами, а малорусские, такие, как «старосветские помещики», наоборот — очаровательными «Филимонами и Бавкидами». А что это означает? Это означает, что в Гоголе изначально присутствует какая-то странная тенденциозность, избирательность во взляде на окружающую действительность.
Т.М. Гоголь, как потомственный представитель украинского служилого дворянства, глубоко впитал, бессознательно для самого себя, враждебную России ментальную культуру шляхетской Польши, в составе которой Украина находилась на протяжении столетий. Поэтому его сознание, как вообще сознание многих украинцев, изначально расщеплено. Он хотел быть объективным, пытался быть объективным. Пытался — и не мог. И сам страдал от этого.
Э.Л. Почему страдал?
С.Г. Потому что тенденциозное освещение действительности несовместимо с той репутацией «великого русского писателя-реалиста», которая была Гоголю создана к тому времени литературной критикой, т. е. Белинским.
В.Р. Там, где действительность воспринимается тенденциозно, там по определению невозможен реализм. Там лишь выдумка, прикидывающаяся «правдой жизни».
Т.М. Кстати, сам-то Гоголь насчёт себя как «реалиста» не заблуждался. Когда Пушкин отреагировал на начало «Мёртвых душ» известными словами: «Боже, как грустна наша Россия», то Гоголя глубоко поразило, что Пушкин принял его выдумку за реальность.
С.Г. Розанов — чуть ли не единственный наш мыслитель, кто оценивал Гоголя более или менее адекватно. Снова зачитываю:
«Гений по форме, по тому, как сказано и рассказано...».
«“Словечки” великолепны. “Словечки” как ни у кого. И он хорошо видит, что “как ни у кого”, и восхищён бессмысленным восхищением и горд тоже бессмысленной гордостью...Он не понимает, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость». Ему достаточно формы, “словечек”, плоской фабулы, «пустого и бессмысленного мастерства». «План “Мёртвых душ” — в сущности, анекдот, как и “Ревизора”... И все пьесы его, “Женитьба”, “Игроки”, и повести, “Шинель” — просто петербургские анекдоты, которые могли быть и которых могло не быть. Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат...
Странная элементарность души...».
Но именно поэтому:
«в ком затеплилось зёрнышко “веры” — веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее её, — для того Гоголя воистину не было».
Э.Л. Нет, это уже слишком! Не понимаю!
С.Г. А вы слушайте, слушайте Розанова:
«Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию от Петра и до себя». А затем: «Дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков... Это пришёл Гоголь. За Гоголем всё. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы. “Лишние люди”. Тоскующие люди. Дурные люди.
Всё врозь. “Тащи нашу монархию в разные стороны”, — “Эй, Ванька: ты чего застоялся, тащи! другой минуты не будет”.
Горилка. Трепак. Присядка. Да, это уже не “придворный менуэт”, а “нравы Растеряевой улицы”.
Толстой из этой мглы поднял голову: “К идеалу!”»
Но мозги уже набекрень (в том числе у самого Толстого), идеалы тоже. Гоголевскую ущербную зацикленность на «пошлости пошлого человека» подхватывают и поднимают на знамя те, для кого форма всегда дороже сути, кому взвешенный, ответственный взгляд на мир всегда поперёк горла, кто всегда предпочитает не постигать реальность, а переделывать её по своему куцему разумению. Вот тут-то и идёт в ход гоголевская самооценка, вся эта наша революционно-демократическая, «прогрессистская» смердяковщина:
«На Западе Реформация, а у нас нечёсаный поп Аввакум. Там — римляне, у русских же — Чичиковы.
Как не взять бомбу, как не примкнуть к партии “ниспровержения существующего строя”».
«Дьявольское могущество “Мёртвых душ”». Безблагодатность таланта — «проклятая колдунья с чёрным пятном в душе, вся мёртвая и вся ледяная, ... в которой вообще нет ничего! Ничего!!! Нигилизм!...
Никогда более страшного человека... подобия человеческого... не приходило на нашу землю».
Э.Л. Но ведь поздний Гоголь совсем другой! Поздний Гоголь — это Гоголь «Выбранных мест из переписки с друзьями»!
С.Г. Да нет, это всё тот же Гоголь, но — пытающийся совладать с самим собой, со своим собственным внутренним разладом. Выпустил на волю джинна нигилизма, и сам же схватился за голову...
В.Р. Похоже, что и странные обстоятельства смерти Гоголя тоже как-то связаны с трагедией его внутреннего разлада?
С.Г. Несомненно. Розанов о его последних днях так и сказал: «Демон, хватающийся боязливо за крест».
Э.Л. Розанов — известный любитель парадоксов. И что — он один такой умный? А все остальные, очарованные Гоголем — дураки? И Пушкин, покровительствовавший Гоголю — тоже не слишком умён?
С.Г. Подавляющее большинство поклонников Гоголя было очаровано не столько им самим, сколько впервые вошедшим в тогдашнее массовое сознание «прогрессистским» стилем мышления. И каждый, кто заявлял себя ярким выразителем этого стиля мышления, кто «работал» на него хотя бы на уровне интуиции — автоматически записывался в «таланты». А тот, кто не был «прогрессистом» и не очаровывался поэтому Гоголем, так же автоматически записывался в «ретрограды», и его мнение не получало должного освещения.
В.Р. Эту тенденцию, задаваемую тогдашней прессой, не могли поколебать даже самые признанные литературные авторитеты.
Т.М. Лев Толстой, между прочим, весьма критически относился к некоторым вещам Гоголя. А что касается Пушкина, то он был очарован ранним Гоголем, автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода». «Второго» Гоголя, автора «Ревизора» и «Мёртвых душ», он по-настоящему не успел разглядеть, он застал его на самой начальной стадии развития. И если и выдавал ему комплименты, то авансом.
В.Р. Он надеялся, что «Гоголь будет русским Стерном». Но про английского писателя XVIII века Лоренса Стерна достаточно сказать, что это был крупнейший представитель английского сентиментализма. Да и сам Гоголь не оправдал пушкинского прогноза.
Э.Л. А разве можно назвать Гоголя, глубоко религиозного человека, «прогрессистом»?
С.Г.: «Прогрессизм», как я уже неоднократно подчёркивал, это такой стидь мышления, согласно которому если последовательно избавляться от разного рода пережитков и вообще всего, что зачислено в разряд пережитков, то сегодня будет лучше, чем вчера, а завтра — лучше, чем сегодня. В этом смысле Гоголь — «прогрессист» не формальный, а сущностный, потому что первым развил в нашей литературе взгляд на современную ему российскую действительность как на нечто несовместимое с нормальным существованием.
В.Р. То есть получается, что он — духовный предтеча всех последующих революционеров...
Э.Л. Допустим, вы правы насчёт «Мёртвых душ» и прочего... Но «Тарас Бульба»? Ведь даже в глазах Розанова это не пошлость!
Т.М. Но и не правда жизни. Отступление от правды уже в том, что в «Тарасе» не различаются реестровые и запорожские казаки. Между тем если первые — это служилое дворянство Украины, то вторые — деклассированный сброд, занимавшийся главным образом грабежом соседей, всё равно каких: турецких, польских или русских. Именно от них в первую очередь исходили все наши беды во времена Смуты начала XVII века.
С.Г. Этот-то деклассированный сброд и романтизировали сначала Гоголь, потом Репин. А последствия романтизации пожинаем сегодня, когда на Кавказе против русских «федералов» сражаются не только кавказцы, но и «вольные казаки нэзалэжной». Вот вам плоды эстетизации того, чего эстетизировать нельзя ни в коем случае.
Э.Л. Это плоды не эстетизации, а исторического вырождения самой идеи казачества!
С.Г. Ах, вырождения? Тогда вопрос: почему, несмотря на высокий боевой дух украинского казачества и его профессиональную военную выучку, Богдан Хмельницкий так и не сумел создать независимое от Речи Посполитой государство, а вынужден был выбирать, к кому присоединяться: к Турции ли, к Польше или к Московской Руси?
Э.Л. Объясните уж мне, непонятливой...
С.Г. Объясняю. Чтобы создать жизнеспособное государство, нужно, чтобы в этом потенциальном государстве преобладала не «вольноказацкая», а дисциплинированная, трудовая общественная ментальность — ментальность «работника на земле». В Московской Руси такая ментальность в то время преобладала; об этом говорит самоназвание подавляющего большинства её населения: «крестьяне». То есть чисто вероисповедная самоидентификация — «христиане» — трансформировалась на великорусской почве в самоидентификацию по характеру преобладающего образа жизни. А на Украине, в силу ряда исторических причин, возобладала «вольноказацкая» ментальность. Помните гоголевскую повесть «Вий»: там даже простой бурсак Хома Брут в заявляет во хмелю: «Я казак!» То есть: что хочу, то и ворочу, и никто мне не указ.
Э.Л. Сегодня это называется — «свобода личностного самовыражения».
Т.М. Между прочим, и саму Польшу, с которой всегда брала пример украинская казацкая аристократия, погубила в своё время именно эта «свободоличностная» ментальность. Собирается, скажем, сейм, решаются важные государственные вопросы, нужно принимать коллективное решение, почти все согласны, но... встаёт какой-нибудь мелкопоместный шляхтич, может быть, подкупленный региональными магнатами, и заявляет: «Не позволям!»* (* ударение на предпоследнем слоге — Ред.). И вся работа сейма насмарку...
В.Р. А в конечном счёте — разваливается и сама Речь Посполитая...
Э.Л. Интересно! Нас приучали думать, что это только наше российское конформистское «одобрям» гибельно для демократии. Но, оказывается, не менее гибельно для неё и польское гордо-индивидуалистическое «не позволям».
Т.М. Я думаю, что и нынешние проблемы Украины — всё от тех же избыточно-пережиточных «вольноказацких» идеалов.
С.Г. Но как в советские времена, так и сегодня говорить о различности ментальных специфик народов не принято. Не вошло это ещё по-настоящему не только в политологический, но даже и в научный обиход.
Т.М. А напрасно. Политика выстраивания российско-украинских отношений требует подходов более тонких, более «технологичных», нежели сугубо-экономические или примитивно-идеологические.
С.Г. Насчёт примитивно-идеологических подходов... Мне кажется, что те, кто воспринимает сегодня фильм «Тарас Бульба» как долгожданный «русский эпос», как средство воспитания патриотизма и укрепления дружбы близкородственных народов — принимают желаемое за действительность.
Т.М. Да, молодёжная реакция на фильм оказалась весьма далёкой от ожидавшейся его создателями. Я имею в виду реакцию прежде всего самих актёров Игоря Петренко и Владимира Вдовиченкова. Петренко, играющий роль Андрия, признаётся, что поступил бы на его месте точно так же, как и его герой, и что понятие родины современному молодому человеку чуждо. И близкие по сути заявления делает Вдовиченков, играющий роль Остапа: ему, оказывается, чужды идеалы Тараса Бульбы и он не знает, за что казаки боролись.
В.Р. Нечто похожее было в 2003-м году, когда Бортко экранизировал «Идиота» Достоевского. Там впервые заявил о себе популярный ныне актёр Евгений Миронов, блестяще сыгравший роль князя Мышкина. Так вот, после съёмок он признавался, что не понимал смысла произносимых им по сценарию фильма слов...
С.Г. Вот она, настоящая правда жизни, а не подделка под неё.
Э.Л. Уж очень эта правда горькая.
Т.М. Но лучше она, чем вредные иллюзии.
С.Г. В том числе иллюзии «свободного самовыражения личности».
В.Р. Да, это сегодня главный «приводной ремень» управления молодёжным сознанием.
Э.Л. Тогда последний вопрос: «Тарас Бульба» в интерпретации Бортко — это крупное явление нашей сегодняшней культурной жизни или рядовое событие?
В.Р. Мне бы не хотелось, чтобы прозвучавшая в нашей беседе критика Гоголя была воспринята как отрицание значения фильма. По-моему, это капитальная, добротная работа. Эффектный зрелищный боевик на историческую тему. В меру бутафорский, в меру актуальный.
Э.Л. Я согласна.
Т.М. Я остаюсь на критической позиции. Ведь поднять высокую тему патриотизма и любви к Родине, и не убедить (или слабо убедить) в её высоте — всё равно что скомпрометировать тему.
С.Г. А я считаю так: хорошо уже то, что фильм обсуждают. Это вселяет надежду. Значит, интерес к истории сохраняется, мозги шевелятся. Значит, не всё ещё ушло в трясину пофигизма и голого расчёта.