10. ЗОМБИРОВАНИЕ ПО-АКАДЕМИЧЕСКИ (курс лекций)

Лекция X. СИТУАЦИЯ С ТЕОРИЕЙ РАЗВИТИЯ

 

Парадоксально, но факт: хотя в современной аналитике и публицистике нет темы более актуальной и популярной, чем поиск «модели развития», но нет и темы менее затрагиваемой, чем основополагающая для такого поиска тема «теории развития». Что не удивляет: по умолчанию вторая тема считается в принципе ясной.

Посмотрим, что же в ней ясного.

Общий динамический тренд,  легший в основу современной эволюционно-исторической парадигмы мышления, задали, как известно, деятели французского Просвещения XVIIIвека, а развили, с опорой на дарвиновскую теорию, классики диалектического и исторического материализма. По своей сути этот тренд изначально был чисто механистическим (прогрессистско-усложненческим ― см. лекцию I). И все дальнейшие нео-эволюционистские его трактовки ничего здесь радикально не изменили, по крайней мере в методологической и мировоззренческой сферах.

Конечно, в отдельных специализированных областях научного знания могут придерживаться и достаточно часто придерживаются чисто эмпирических подходов к предмету своего изучения. Но стоит лишь выйти на уровень методологических и мировоззренческих обобщений, как тут же чистая эмпирика попадает под жернова современной «научности» ― под требование её соответствия эволюционно-исторической парадигме мышления (см. лекцию IV).

То же самое ― на уровне практических экспертиз и рекомендаций: какой бы аспект «модели развития» не затрагивался, он всегда начинается ― в полном соответствии с «научной мантрой» ― с обстоятельной экономической аналитики. Хотя практический опыт свидетельствует, что любым экономическим моделям всегда предшествует их ментальная мотивация, воплощённая в соответствующих коллективных запросах. А почвой для таких запросов служит тот самый «духовный мир», которому классики исторического материализма отказали в своё время в праве на самостоятельное существование, но который неудержимо и повсеместно «воскресает» в своих разнообразных научных обличьях: «тезауруса», «габитуса», «коллективного символического капитала» и т. д.

К сожалению, «так уж случилось, что специалисты в области политической экономии продолжают узурпировать чужую для них область культурной экономии, при этом полностью игнорируя её специфику» (А. Панарин), заключающуюся в том, что она обладает собственной логикой развития. А, как следствие, мы имеем сегодня дело с самой настоящей зацикленностьюмассового научного сознания на тех позавчерашних представлениях о развитии, которые предзаданы (скрыто обусловлены) научно-материалистической парадигмой мышления.

Эту зацикленность очень хорошо иллюстрирует пример с «последним словом» в области теории развития ― с модной сегодня теорией самоорганизации. А чтобы лучше понять суть примера, вспомним слова создателя теории: «Эволюционный характер Вселенной должен отражаться в контексте фундаментальных законов физики» (И. Пригожин).

Теорию самоорганизации (другие названия: синергетика, теория диссипативных структур, теория динамического хаоса и т. д.) можно считать негласной реакцией научного сообщества на ставшую слишком очевидной для всех несостоятельность откровенно механистической схемы развития. Она возникла из необходимости утоления потребности в более серьёзном теоретическом обосновании «согласованной системы общих идей» (выражение английского философа и методолога науки А. Уайтхеда, подразумевающее «связную картину мира»). И она, действительно, обеспечила внешний эффект утоления такой потребности, введя в описание динамических процессов понятия «нелинейности», «неопределённости», «неравновесности» и т. п. А говорить о внешнем эффекте приходится потому, что акцентация на всех таких понятиях явилась не отказом от прежней схемы развития, а созданием для неё нового, более замысловатого, научного языка.

 Новый язык, отвлекший на время внимание от острых методологических проблем, в реальности лишь усугубил их. Дело в том, что ещё в 1851 г. было сформулировано эмпирическое обобщение, указывающее на неустранимую линейную предзаданность эволюционного процесса ― на тот факт, что развитие центральной нервной системы живых организмов на протяжении всего геологического времени имеет направленный характер «цефализации». Вернадский, назвавший это явление, по имени его открывателя, «принципом Дана» (см. лекцию 9), писал: «Странным образом это эмпирическое обобщение… не вошло в научное сознание до сих пор и упущено в современной концепции и теории эволюционного процесса.».  А между тем оно означает, что какие бы отдельные «нелинейности», неопределённости» и «неравновесности» внутри эволюционного процесса ни наблюдались, в целом их следует считать чисто внешними эффектами, производными от глубинной «линейности» общего процесса, то есть от его «целевой направленности», сигнализирующей об исходном порядке. И если бы данное эмпирическое обобщение вовремя получило должную оценку, то с самого начала не было бы оснований ни для трактовки эволюции как «статистического отбора событий» (Пригожин И., Стейнгерс И), ни для соответствующего пересмотра законов термодинамики (они же), с объявлением всей традиционной физики «достоянием прошлого» (они же).

Уже одного этого примера достаточно, чтобы считать теорию самоорганизации не эмпирико-научным, а спекулятивно-философским явлением ― продуктом типичной для «классического» стиля мышления подгонки эмпирических данных под заранее заданную объяснительную схему. Так что вовсе не случайно эта теория оказалась востребованной именно тогда, когда обнаружилось, что созданная несколько ранее Общая теория систем не оправдывает возложенных на неё надежд как на инструмент окончательного завершения эволюционно-исторической парадигмы научного знания.

Поясню. Изучение важнейших для системологии проблем иерархического порядка в их связи с вопросами эволюции вплотную подвело к мысли, что «в конечном счёте динамика и иерархический порядок могут представлять собой одно и то же» (Л. фон Берталанфи). То есть: то, что в более узком контексте взглядов на мир представлялось «эволюцией», в более широком контексте обещало оказаться «функцией» изначально сложной структуры. А отсюда было уже рукой подать до радикального пересмотра общенаучных мировоззренческих предпосылок (это, кстати, прекрасно понимал и сам создатель Общей теории систем).

На тот же скрытый потенциал ОТС указал, хотя и косвенно, У. Р. Эшби – кибернетик, введший в научный обиход понятие «самоорганизации», а впоследствии раскритиковавший его как недостаточно научное. Знаменательно, что Общую теорию систем Эшби высоко оценил именно за её парадигматическую новизну ― за способность сказать о происхождении жизни на Земле «нечто такое, что решительно противоречит всем высказываниям по этому вопросу с момента возникновения теории эволюции».

И всё же, повторюсь, общая теоретическая и методологическая почва для адекватного восприятия системных предвосхищений оказалась мало подготовленной. Да и сам Л. Берталанфи был недостаточно последователен в отстаивании парадигматической новизны собственной теории. Если принять его «постулат… об иерархической субординации частей, простирающейся к надорганизменным уровням, то напрашивается вывод, что истоки биологической организации надо искать, двигаясь по иерархии не от простого к сложному “снизу ― вверх”, а наоборот ― “сверху ― вниз”, то есть в конечном счёте вне организма… Но сам Берталанфи не сделал такого вывода, а объявил признаком живого некую “первичную активность организма”, не объяснив этого понятия, а сведя его к другим столь же неопределённым понятиям (“свобода выбора”, “эквифинальность” и т. д.)» (А. Пресман).

Такая непоследовательность неизбежно заводила Общую теорию систем в тупик эклектического совмещения синергетической и системной методологий ― тупик, до сих пор выдаваемый за «дальнейшее развитие системного подхода». В действительности обе методологии принципиально несовместимы. Дело в том, что синергетическая методология, при всех своих претензиях на качественную новизну, никогда не выходила за рамки традиционной идеи прогрессирующего усложнения мира (Г. Хакен, И Пригожин). И не могла выйти, поскольку была простой модернизацией языка эволюционной парадигмы. В этом смысле она несла на себе все недостатки последней, что и отметил У. Р. Эшби: «Так как ни об одной системе нельзя строго утверждать, что она является самоорганизующейся, и так как выражение “самоорганизующаяся” ведёт к укоренению весьма путаного и противоречивого представления о данной проблеме, это выражение, вероятно, вообще не следовало бы употреблять».

Системная же методология ориентировала на радикальное переосмысление эмпирических данных эволюционизма с целью включения их в качественно иную парадигму изначально сложного мира. Но поскольку общий уровень коллективного научного сознания к такому переосмыслению оказался не готов, то и само переосмысление приняло форму адаптации собственно-системных идей к традиционно-эволюционистским. Эта-то адаптация и обернулась, в конечном счёте, выхолащиванием сути системных исследований. «Потолком» их достижений явилась, как известно, разработка частных программ и рекомендаций по управлению социально-экономическими и инженерно-техническими процессами. И хотя интерес к проблеме иерархического порядка в отечественной системологии никогда не ослабевал, сама проблема стала трактоваться, по преимуществу, как методологически спорная.

Бесспорно же одно: принятая за основу пригожинской теории идея «рождения порядка из хаоса» безошибочно указывает на свой первоисточник – на лежащую в основе древнейших моделей развития мифологему (А. Ф. Лосев), то есть на концептуальную предзаданность, а, значит, на обычную семантическую транспозицию ― историческую тавтологию.

На неосознаваемую тавтологию указывает и пригожинское понимание «стрелы» времени» как символа необратимости процесса приобретения знания. Хотя нельзя сказать, что проблема тавтологии вообще выпала из поля зрения И. Пригожина. На то, что это не так, указывает одна из последних главок в книге «Порядок из хаоса», называющаяся «За пределами тавтологии». Но преодоление тавтологии Пригожин понимает в ограниченном духе Просвещения XVIII века ― как избавление от предрассудков. Разница лишь та, что если в классическом «просвещенческом прогрессизме» за предрассудки  принимались теологизмы, то Пригожин зачисляет сюда и саму классическую науку ― ту её часть, которая отмечена верой в присущий природе порядок (отголосок «божественной гармонии»). Правда, он квалифицирует «научные предрассудки» помягче – как «волшебные чары». Но и такая терминология целиком вписывается в «прогрессистскую» традицию ― в веберовскую концепцию «расколдования» мира, под прикрытием которой последовательно и неуклонно сужается предпосылочная база знания. (См. гадамеровское объяснение «предрассудков» как «предрассуждений» в лекции IX)).

Всё это позволяет рассматривать интерпретацию Пригожиным собственной теории как заявку на придание традиционному научному стилю мышления второго дыхания. А чем конкретно это оборачивается ― мы видим: сознательно закрываются глаза на эмпирически наблюдаемые факты целенаправленности изучаемого явления, в результате чего явление скукоживается до своей чисто внешней кажимости. И точно так же обстоит дело с приложением теории самоорганизации к изучению историко-культурных процессов, где сознательно игнорируются уже факты ментально-языковой целенаправленности, а именно ― те из них, которые указывают на существованиеобщей логики развития идей.

В «гуманитарном обличье» теория самоорганизации предельно обнажает свои слабые стороны, ― поскольку подчинённость теории уже на уровне исходных предпосылок общему эволюционному принципу делает её принципиально неспособной обойтись без общей жеопоры на «усложненческую» схему развития. Если в физической теории такая неспособность скрадывается неосознаваемой эклектичностью мышления (например, совмещением веры в эволюцию с убеждённостью в неисчерпаемости электрона или вакуума), то в «гуманитарной синергетике» с её упрощённо-материалистическим пониманием культурогенеза, игнорирующим сложнейшее явление исторической семантики, она даже и не скрывается. Наблюдаются лишь формально-словесные попытки придать общему процессу «синергетическую» видимость.

Например, в труде «Синергетика и культурология» предлагается «рассматривать самоорганизацию как процесс превращения структуры биологической активности в более сложную структуру культурной деятельности; соответственно общим законом синергетики следует считать не простейшую форму организации, а шкалу её преобразования во всё более и более сложные структуры» (М. С. Каган). Или: утверждается, что синергетика вырабатывает «метод познания закономерности данного процесса, мера сложности которого в социокультурных системах прогрессивно возрастает» (он же).

 Такая«гуманитарная синергетика» не может не удручать. Слишком уж очевидно, что для её сторонников, не вникающих в тавтологическую природу теории, но разделяющих веру в «согласованную систему общих идей», она служит всего лишь модным, имитирующим причастность к «новейшему слову науки», камуфляжем. Притом, что идут, разумеется, разговоры не только о прогрессе в социосфере, но и о регрессивных тенденциях в ней, ― это связано со страхом перед экологическими проблемами, а также перед очевидными деградационными процессами в духовно-этических областях.

В целом же ситуация с теорией развития выглядит следующим образом. В теоретическом плане имеет место метание между «прогрессом» и регрессом, с упованием на псевдоальтернативу в лице теории самоорганизации. А в плане практики ― все современные разговоры о «модели развития» исходят по умолчанию из того, что самоорганизация ― это процесс, подлежащий сознательному контролю и управлению, и что поэтому искомую модель развития нужно срочно разработать (создать, сочинить, в общем ― высосать из пальца).

Реальность, однако, такова, что мы изначально находимся «внутри» непонятной нам ситуации, законы функционирования которой только ещё предстоит изучать. Образно это можно представить так: человек находится в воде посреди широкого, стремительно несущегося речного потока. Человек этот не очень хорошо плавает, и перед ним поэтому стоит задача выбора спасительного направления, в котором следует плыть, чтобы скорее оказаться в безопасности. Чисто теоретически человек волен выбрать любое направление, которое по тем или иным его соображениям, продиктованным критической ситуацией,  покажется ему наилучшим. Например, он может устремиться к ближайшему, но обрывистому берегу, или к более далёкому, но и более пологому; или он может попытаться догнать — с риском остаться незамеченным — виднеющееся невдалеке судно и т. д. Но ясно, что по-настоящему спасительным окажется лишь то направление, которое будет выбрано с учётом независимого от нас фактора стремительности  речного течения ― фактора, решающую роль которого нужно для начала просто осознать.

 

 

(продолжение следует)

 

 

СЕРГЕЙ  ГОРЮНКОВ

Академик Международной академии социальных технологий

Поделиться в соц.сетях

© 2018 Институт нравственности АЭСТ. Все права защищены.

^ Наверх