На портале «Арктогея» размещена работа известного философа и политолога Александра Дугина «Археомодерн. В поисках точки, где и модерн, и архаика ясны как парадигмы».
Археомодерн, по Дугину — это явление, которое должно встать в центре современного философского исторического политологического дискурса («археомодерн — это главное, что вообще у нас есть»).
Работа отрекламирована как «завершение нового университета» («сегодняшняя лекция является завершающей абсолютно всё ... по сути дела, это тотальное метафизическое резюме»).
КОММЕНТИРУЮТ:
Элеонора Литвинская, кандидат философских наук,
Владислав Раскин, культуролог,
Сергей Горюнков, консультант Отделения социальных технологий и общественной безопасности ПАНИ, член Союза писателей России.
Э. Л.: Дугин — фигура яркая, имеющая влияние на умы определённой части нашего общества. Поэтому в качестве темы сегодняшнего обсуждения предлагаю взять его работу об археомодерне. Тем более, что это редкий случай последнего, обобщающего авторского слова.
С чего начнём?
В. Р.: Наверное, с терминологии, поскольку Дугин — это автор, в работах которого терминология играет очень большую роль. Мы видим у него не только «археомодерн», но и «премодерн», и «постмодерн», и «керигму», и «юкст-позицию» и прочее... Неплохо было бы для начала перевести весь этот интеллектуально-элитный жаргон на общепонятный язык. В частности, нужно объяснить, почему проблематика, относящаяся к области истории культуры и социально-экономических отношений, стала сегодня широко обсуждаться на искусствоведческом языке (модерн, постмодерн и др.).
С. Г.: По-моему, это связано с общенаучным кризисом историко-материалистического учения, о котором я неоднократно писал. Кризис носит неявный характер, открыто в научной среде не обсуждается, и выражается в том, что из философских словарей и энциклопедий начинает потихоньку исчезать само понятие «историзм». Взамен сегодня предпочитают говорить о недопустимости линейного «прогрессизма» и упрощённого детерминизма, о «наивном историческом объективизме» и др. Важный момент в кризисе — недовольство умозрительной периодицацией исторического процесса (искусственная «стадиальность» и пр.)
Поскольку явно кризис не обсуждается, то мы имеем с одной стороны, лавину спекуляций на нерешённых и нерешаемых проблемах историзма (вроде книг Фоменко и Носовского), а с другой — лавину новой терминологии для описания исторических явлений.
Э. Л.: Тоффлер, например, говорит о «трёх волнах»: о «сельскохозяйственной» волне, начавшейся в неолите, об «индустриальной», начавшейся в XVII веке, и и о начавшейся «информационной».
В. Р.: Но искусствоведческая терминология (модерн, премодерн, постмодерн) предпочтительней, — она обеспечивает свободу высказываний, т. е. позволяет на научной вроде бы почве оставаться «свободным художником». Она позволяет художественно играть в науку.
Э. Л.: Подытожим: модерн (от французского moderne — современный) в терминологии Дугина — это эпоха, отражающая, в большей или меньшей степени, стиль мышления современного типа. Соответственно, премодерн — это то, что было до модерна, а постмодерн — то, что будет после него и что сегодня выражается в совокупности неких тенденций, указывающих на потенциальный разрыв с модерном.
Главное в модерне, по Дугину, то, что он является типом мышления, связанным «с появлением субъекта. Там, где есть субъект в его классическом картезианском понимании, там есть модерн. А там, где субъекта нет, там и модерна нет». А субъект, по Дугину, в классическом определении западноевропейской философии — «это волевое рациональное начало. Там, где есть рассудок, и там, где есть воля, там на перекрестии линии воли с линией рассудка обретается субъект, кантианский ли, картезианский ли, фихтеанский ли — не важно, главное — что субъект. Вот он-то и есть модерн».
В. Р.: С терминологией определились, идём дальше.
Дугин говорит о «зазоре» между западным постмодерном и тем, что происходит в России. В России — не постмодерн — а симулякр постмодерна, т.е. игра в него, подделка под него (буквально: «идёт такое откровенное, хихикающее и ухмыляющееся “не то”, которое нам впаривают именно в качестве “копии без оригинала”, и никто даже не делает серьёзного вида. Мир симулякров — симулякров молодёжных движений, симулякров идей, симулякров дебатов, симулякров СМИ, симулякров экономических процессов»).
Осмысление «зазора» и приводит Дугина «к необходимости введения такого понятия, как археомодерн».
А ход его рассуждений примерно таков: линия «премодерн-модерн-постмодерн» — это нормальная историческая линия, где премодерн отождествлён с архаикой, модерн — с частичным преодолением архаики, а постмодерн — с обнаружением в модерне многих непреодолённых черт архаики. Россия в эту линию не вписывается; в ней всё ещё не состоялся не только постмодерн, но и модерн (в России нет субъекта — именно того, «чего у нас нету и, возможно, никогда не было: разума, помноженного на волю»). А поэтому о России и приходится говорить как о представительнице археомодерна — некоего парадигмального сбоя — бессмысленного, патологического выкидыша истории, механически совмещающего в себе признаки премодерна (архаики) и модерна.
С. Г.: Ну и что здесь нового? Сама линия «премодерн-модерн-постмодерн» — это классическая «прогрессистская» линия. Согласно её основному постулату, если последовательно избавляться от предрассудков, то сегодня будет лучше, чем вчера, а завтра — лучше, чем сегодня. А то, что Россия в «прогрессистскую» концепцию никогда не вписывалась и не вписывается — так об этом ещё Ф. Энгельс писал.
Другое дело, что сегодня уже назрел и даже перезрел вопрос: а насколько научна сама «прогрессистская» точка зрения на «субъект», которого у нас якобы нету? В современной западноевропейской философии порождённое «прогрессизмом» субъект-объектное видение мира давно уже трещит по швам. Об этом буквально «вопиют» и феноменология восприятия, и герменевтика, которые наглядно демонстрируют нам изначальную вовлечённость субъекта в объект: познающего — в то, что познаётся. Рушится и сам «прогрессизм» с его генеральной установкой на «избавление от архаики», потому что реабилитируется (в герменевтике) традиция: обнаруживается, что «предрассудок» носит характер «пред-рассуждения», т. е. предварительного понимания.
С учётом таких соображений дугинский «археомодерн» оказывается совсем не тем, чем он представляется «прогрессистскому» сознанию. Как, впрочем, и постмодерн.
В. Р.: И слава богу. Ведь российский постмодерн, по Дугину — это «если здесь победят Чубайс с Гайдаром и Новодворская, если русских подвергнут геноциду по-настоящему, а не так в шутку, как в 90-е годы...»
Э. Л. К счастью, «прогрессистское» понимание исторического процесса — не более чем временная издержка познавательного процесса.
С. Г.: Будущее, несомненно — за диалогическими моделями, где «прогрессисты» — это всего лишь один из двух участников диалога.
В. Р.: А народы «неисторические» (как называют их «прогрессисты» всех времён и народов) — другой участник.
С. Г.: И опять тут нет ничего нового. Ещё Чаадаев говорил, что «мы публика, а там актёры; нам и принадлежит право судить пьесу».
Э. Л.: Для «прогрессистов» мысль о том, что мы другие — это не более чем славянофильские бредни, не имеющие никакой опоры в реальной жизни.
В. Р.: Тут очевидно лукавство. На самом деле «прогрессисты» прекрасно знают, что мы другие. Как сказал один из главнейших “архитекторов” российских перестроечных реформ Джеффри Сакс, «мы положили больного (Россию) на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия».
С. Г.: Лукавство «прогрессистов» можно понять: признание принципиального отличия российской цивилизации от западной неизбежно влечёт за собой признание и того факта, что невежество и непрофессионализм современных российских реформаторов – это главные (после коррумпированности) причины их бездарной и преступной в отношении России политики. Потому-то они и спешат объявить Россию “ненормальной”, “нежизнеспособной” страной, а её мгновенные крушения в 1917-м и 1991-м годах – естественными, закономерными и неизбежными.
Э. Л.: Но «прогрессистское» восприятие мира типично для либералов, а Дугин ведь считается консерватором и патриотом. Как это всё у него совмещается?
В. Р.: «Прогрессистское» восприятие мира — это заразная болезнь полузнания, которая не щадит никого.
Э. Л.: Тогда надо показывать, откуда она берётся.
В. Р.: Дугин говорит, что «субъект в западноевропейской философии возникает как результат расколдовывания мира. То есть это некое следствие освобождения мира от сакрально-мифологического, светового измерения.
Э. Л.: Но тогда Дугин не «прогрессист»; ведь для настоящего «прогрессиста» сакрально-мифологическое начало — не световое измерение, а подлежащая изживанию архаика.
С. Г.: Похоже, он просто эклектик: с одной стороны, говорит об архаике как о световом измерении, а с другой — избавление от этого светового измерения называет расколдовыванием и освобождением мира.
В. Р.: Если считать оправданными те тенденции современного научного постмодернизма, о которых вы только что упомянули и которые ведут к реабилитации традиции, то и модернистское освобождение от сакрально-мифологического (светового) измерения нужно будет рассматривать не по-дугински, т. е. не как расколдовывание мира, а как самое настоящее его заколдовывание— как урезание его модели до объёмов полузнания.
С. Г.: Именно так. На почве упрощённого (примитивизированного) видения мира возникает иллюзия его окончательной пóнятости, а, значит, возникает и упрощённый психологический тип сознания — агрессивно-самоуверенный «прогрессизм», стремящийся всех переделать под себя.
Между прочим, это и есть то, что Дугин называет «перекрестием линии воли с линией рационального рассудка».
Э. Л.: Но тогда полузнание — это и вправду заразная болезнь...
В. Р.: А вылечить её можно только одним способом — путём поднятия полузнания до уровня настоящего знания.
С. Г..: Оговорим сначала наше понимание терминов «знание» и «полузнание». Под первым предлагаю понимать осмысляющую себя традицию, а под вторым — отвержение традиции. В мире сосуществуют и первое, и второе. А в их конфликтном способе сосуществования и выражает себя, видимо, диалогическая сущность исторического процесса.
Задача лишь в том, чтобы найти ключ к изучению смысловой структуры этого диалога, начинающегося, похоже, в самой глубокой архаике — в дуалистической мифологии.
Э. Л.: Нужно отдать должное Дугину — эту часть проблематики он хорошо понимает. Например, когда говорит, что мифология — это структура, проникающая в любую традицию и играющая в ней огромную, чаще всего решающую роль.
В. Р.: А также когда говорит о разделении сферы субъекта на рациональную и иррациональную составляющие.
С. Г.: Но он преувеличивает неупорядоченность отношений между ними, отрицая наличие структуры в рациональном. То есть он не видит диалогической природы взаимодействия этих составляющих. Поэтому он и сравнивает российский археомодерн с катастрофой на компютере, заряженном двумя разными программами.
В действительности то, что кажется Дугину «катастрофой», «бредом», «отсутствием элемента пробуждения», нужно, видимо, отнести на счёт неизученной пока ещё специфики диалогического процесса. Ведь если считать, что диалог идёт между носителями знания (осмысляющей себя традиции) и полузнания (отвержения традиции), то принципиально различные ролевые функции этих групп и будут обеспечивать тот самый конфликтный, трагический эффект, который мы наблюдаем в реальной жизни.
Кстати, уже А. Тойнби, с его трактовкой диалога как системы «вызов-ответ», понимал, что агрессивно-самоуверенный «вызов» исходит на современном этапе от западных «прогрессистов», а вынужденный «ответ» — от традиционного мира.
А вот если смотреть на такой «диалог» выборочно, «по-прогрессистски», то, действительно, можно увидеть в нём одну лишь внутреннюю катастрофу традиционного мира.
Э. Л.: По-вашему, специфика дугинских взглядов — в том, что в его эклектическом сознании слишком сильна «прогрессистская» составляющая?
С. Г. Это очевидно. Он много говорит о «неосозаваемом конфликте», но видит в нём лишь внутреннюю суть «болезни археомодерна», т. е одной стороны конфликта. Что это, если не проявление «прогрессистского» полузнания?
В. Р.: И Чаадаева он понимает односторонне, как модерниста — прямого предшественника Гайдара и Чубайса. Но с этим трудно согласиться, особенно после подробного и тщательного кожиновского анализа чаадаевских взглядов. Я уж не говорю о прямо оскорбительных выпадах Дугина против Соловьёва, Фёдорова, Мережковского, Розанова, Бердяева.
Э. Л.: А смотрите, что он говорит о лучших представителях русской политико-консервативной философии — о Киреевском, Хомякове, Аксаковых, Достоевском, Гоголе, Самарине, Леонтьеве, Данилевском, Трубецкове, Савицкове, Алексееве и Гумилёве: по его мнению, все они только тем и были озабочены, чтобы излечить русских от болезни археомодерна.
По-моему, это откровенная дикость!
С. Г.: Конечно, дикость. Но не от невежества (Дугин очень образованный человек), а от неверных предпосылок. Это просто логическое следствие из неверных посылок, а проще говоря — от «прогрессистского» полузнания.
В. Р.: Но тогда и предлагаемые Дугиным рецепты решения стоящих перед Россией задач тоже следует рассматривать как логическое следствие из неверных посылок? Это я по поводу «теоретического шанса России осуществить консервативную революцию».
Э. Л.: Судите сами: он понимает консервативную революцию исключительно как средство излечения России от «болезни археомодерна». То есть это очередной самозваный врач, желающий вылечить непутёвую Россию.
В. Р.: Сколько их уже было в нашей истории, непрошенных врачей. Совсем недавно — Джеффри Сакс...
С. Г.: Вот и давайте разберёмся окончательно с последним врачом — стоит ли ложиться на операционный стол под его нож.
Смотрите: по Дугину, главное условие осуществления в России консервативной революции — появление субъекта, делающего волевой и сознательный выбор в сторону структуры. Вроде бы это хорошо, потому что настоящее знание — это, как мы оговорили, осмысляющая себя традиция, т. е перевод бессознательных ментальных структур в осознанные. Но, напоминаю: в эклектическом сознании Дугина структурой обладает только архаика, а не модерн, не постмодерн и — тем более — не археомодерн. Вот эта-то ложная посылка и не позволяет ему понять, что он ломится в открытые ворота. И она же, эта посылка, придаёт ему иллюзорную уверенность в своём праве лечить Россию.
На самом деле всё то, что он предлагает как свою оригинальную программу, происходило, происходит и будет происходить в мире и без него (а, верее сказать, и с ним тоже) — в порядке осуществления диалога знания с полузнанием.
В. Р.: Дугин травмирован историческими издержками этого диалога. С другой стороны, он, видимо, не способен отрешиться от устаревшего «субъект-объектного» видения мира — главной «прогрессистской» болезни модернистского полузнания.
Э. Л.: А отрешаться придётся...Помните, как у Мерло-Понти: «Я» и «мир» — нераздельны; мир не есть объект, закон конструирования которого находится в моих руках. Мир – это естественная среда и поле всех моих чувств и помыслов...
В. Р.: Местами чувствуется, что и Дугин это понимает.
С. Г.: В том-то и дело, что лишь местами...