Печать

МЕДИНСКИЙ & ВАК, или что высветил скандал с диссертацией министра?

В апреле 2017 года участник сообщества «Диссернет» Иван Бабицкий подал в Минобрнауки заявление с просьбой лишить министра культуры В. М. Мединского учёной степени доктора исторических наук, – поскольку, по его словам, диссертация министра «Проблемы объективности в освещении российской истории второй половины XV– XVII веков» абсурдна и не имеет научной ценности. Главная претензия к диссертации касалась научной методологии министра, а суть претензии сводилась к тому, что исторические события оценивались им «на весах национальных интересов России». Это, как указывал автор заявления, противоречит научному подходу, который предполагает объективность и безоценочность в анализе материала.

Известные российские академики, члены «клуба 1 июля», присоединились к требованию И. Бабицкого. «Учёные возмущены тем, что в качестве главного методического принципа своей диссертации министр объявил “соответствие интересам России”. По словам академиков, Мединский пытался “заменить истину мифами”, что “подрывает основы научного взгляда на мир”» (газета «Коммерсантъ»).

В ответ на обвинение в непрфессионализме  Мединский заявил, что объективной истории вообще не существует и что все историки – заложники своей культуры и убеждений. «Не бывает объективного Нестора». Нет вообще никакой «абсолютной объективности», – пишет он и добавляет, что история всегда субъективна и опосредована («Российская газета).

В начале октября 2017 года экспертный совет Высшей аттестационной комиссии по истории 17 голосами против 3 рекомендовал лишить министра ученой степени доктора исторических наук. Затем ВАК отозвала эту рекомендацию, объяснив своё решение тем, что истёк двухмесячный срок с момента подачи заявления в диссертационный совет, и что теперь нужно выбирать другой диссовет, где будет рассматриваться дело. Причём глава ВАК Владимир Филиппов заявил, что это вовсе не попытка замять дело. По его словам, окончательное решение об учёной степени Мединского стоит ждать лишь в следующем году.

Интересна здесь, однако, не столько «буря в стакане ВАКовской воды»,сколько скрытые предпосылки вызвавшей эту бурю проблемы. А они – как заметил сам министр культуры – намного шире его диссертационной темы. Дело в том, что проблема объективности в освещении российской истории – это лишь частный случай более фундаментальной проблемы научной состоятельности всего теоретико-методологического аппарата исторической науки. То есть во всей скандальной истории с диссертацией по-настоящему важен лишь один вопрос: действительно ли, как утверждают ВАКовские эксперты, диссертация министра подрывает основы научного взгляда на мир? Или же прав министр, считающий, что  объективной исторической науки не существует?

 

*   *   *

Очевидно, что подлинно-научное понимание исторического процесса должно опираться на подлинно-научное же понимание законов общественного развития. А на что оно опирается по факту?

Давайте смотреть.

Предпосылочной основой историко-материалистического взгляда на мир вот уже более полутора столетий служит тезис о примате общественного бытия над общественным сознанием (в просторечии – тезис о первичности материи и вторичности сознания). Но если всерьёз задуматься над вопросом: откуда этот тезис взялся и в силу каких причин возымел необычайную власть над умами? – то начнут выявляться чрезвычайно интересные вещи. Например, станет ясно, что указанный тезис возник не как результат осмысления полученных опытным путём данных, а как логическое следствие из умозрительной посылки, преждевременно принятой за аксиому. Ближайший первоисточник посылки обнаружится в разработанной французскими идеологами XVIII века концепции «прогресса» (восходящей, в свою очередь, к более ранним религиозно-утопическим концепциям). А практическим воплощением посылки окажется чисто условная, откровенно механистическая и абсолютно несостоятельная с научной точки зрения схема развития «от простого к сложному», «от низшего к высшему».

Окажется, далее, что вся остальная материалистическая «научность», объясняющая структуру и динамику природных и социальных процессов ― это тоже  не плоды полученного опытным путём знания, а итог доведения «прогрессистско-усложненческой» схемы развития до её логического завершения путём наращивания на неё соответствующих гипотез. Решающий вклад сюда внесла, конечно же, дарвиновская теория эволюции, ― несмотря на то, что самим автором теории несостоятельность дивергентной схемы развития осознавалась изначально («знаю, ― писал он, ― что едва ли возможно определить ясно, что разумеется под более высокой или более низкой организацией»; «это область очень запутанного вопроса») Да и профессиональные оппоненты Ч. Дарвина из числа его современников тоже понимали, что его теория ― не столько биологическое, сколько философское учение, вершинное проявление механистического материализма (так, например, считал Н. Я. Данилевский, и не только он).

Тем не менее, именно дарвиновская схема послужила «естественно-исторической» основой для научно-материалистической трактовки развития общества, – это видно из писем К. Маркса Энгельсу и Лассалю. На стыке двух учений – Дарвина и Маркса – выстроилась логическая цепочка: биологическая эволюция → антропо- и культурогенез → социальный прогресс. А позднее цепочку дополнили ещё два непроверенных звена – гипотезы абиогенеза (А. И. Опарин – Дж. Холдейн) и Большого взрыва (А. А. Фридман).

На сегодняшний день ни одно из звеньев цепочки не является научно доказанным. Наоборот, вся цепочка начинает постепенно осознаваться как умозрительная философская конструкция вульгарно-механистического свойства – как продукт подгонки эмпирических данных под «прогрессистско-усложненческую» схему развития.

Этот-то «продукт» и представляет собой предельно наглядное в своей полноте воплощение принципа «историзма» – научно-материалистической, или эволюционно-исторической, точки зрения на развитие природы и общества. «Продукту» при его изготовлении постарались придать товарный вид, засунув грубую механистическую болванку в рекспектабельную «диалектическую» упаковку. А профессиональные пиар-технологии, «заточенные» под пропаганду социальных революций, обеспечили ему устойчивый общественный спрос.

 

*   *   *

Спрашивается: почему чисто умозрительная схема развития сумела приобрести статус общенаучной концепции?

Несомненно, это произошло по той лишь одной причине, что с её помощью впервые в истории науки удалось создать иллюзию законченного, самодостаточного, целиком и полностью объяснённого научного взгляда на динамику природных и социальных процессов. То есть с помощью этой схемы удалось завершить, как всем тогда показалось, очень давнюю в истории развития рационалистического знания тенденцию его высвобождения из «плена метафизики».

На самом деле эта схема, предельно упростив и схематизировав представление о процессе развития, заменила прежнюю метафизику новым, позитивистским её вариантом. А оборотной стороной упрощённого взгляда на динамику природных и социальных процессов явилось понижение качества научной мысли – вследствие закрытия глаз на не-механистические методы их изучения. То есть «успех» совершённой научной революции был обеспечен сознательным игнорированием тех направлений научного поиска, которые рассматривали мир как изначально сложный.

Нельзя сказать, что никто не сопротивлялся столь бесцеремонному упрощению реальной научной проблематики. Так, уже Э. Кассирер в своем главном труде по философии символических форм писал: «Вместо того, чтобы подразумевать под “происхождением” мифологическую потенцию, мы начинаем видеть в нем научный принцип и именно как таковой учимся его понимать». И о том же, по сути, говорил В. И. Вернадский, считавший, что абсолютно все гипотезы о происхождении Вселенной, Земли, Жизни и т. д. имеют своим основанием не объективную логику независимой научной мысли, а мифорелигиозную идею «Начала Мира», бессознательно унаследованную позднейшей философией и наукой. «В европейско-американскую науку, – писал он, – это было внесено… Иммануилом Кантом в введенном им понятии естественного тела или естественного процесса в конце XVIII или начале XIX в. И мы сейчас видим, что ученые, связанные с другим настроем мыслей, связанные с Индией и отчасти Дальним Востоком, не видят никакой логической обязательности считать неизбежным при изучении научных явлений существование начала Мира, начала Вселенной, начала Жизни и т. п., так же как и их конца. Этот факт коренного различия в настрое научной мысли современных геологов ясно доказывает, что то, что кажется западноевропейским ученым логически неизбежным, есть иллюзия и не вытекает из научных фактов, вывод, привнесенный в нашу мысль социальной обстановкой».

К сожалению, в условиях монопольного засилья механистической схемы развития альтернативные идеи оказались не просто невостребованными научной мыслью, но прямо отвергнутыми ею. Отождествлённые с «теологическими предрассудками» (как идеалистические), они были демонстративно исключены из материалистической науки вплоть до середины ХХ века (где частично «реабилитировались» в рамках Общей теории систем). А победивший механистический стиль мышления, получивший неограниченную свободу действий на освобождённом от опасных конкурентов научном поле, задал, как уже было сказано, «рамочное условие» для всей дальнейшей работы историков — подгонку опытных данных под умозрительную схему развития.

Такой, в общих чертах, выглядит историянаучной легитимации объективистской иллюзии — формы восприятия мира, принимающей уже на уровне предпосылок ментально-языковую реальность за внеязыковую. Возникшая не как обобщение неопровержимых эмпирических фактов, а как умозрительная философская конструкция механистического свойства, эта форма мировосприятия потому только и сумела исторически состояться, что удовлетворила некоторым тенденциозным умонастроениям и запросам своего времени, и в первую очередь — запросу на выдачу желаемого за действительность. Именно этим, менее всего научным, запросом до сих пордержится на плаву не только «общенаучное эволюционно-историческое мировоззрение», но и вырастающие из него главные фетиши современного расщеплённого сознания: свобода без ответственности, право без совести, знание без веры — всё то, что ещё А. С. Пушкиным справедливо было охарактеризовано как «порыв в мечтательные крайности» и «пагубная роскошь полупознаний».

 

*   *   *

Та часть историков, которая не пожелала компрометировать себя ссылками на примитивную схему развития, предпочитает сегодня говорить не о ней, а о «самоорганизации» (другие названия: синергетика, теория диссипативных структур, теория динамического хаоса и др.). В этом смысле сегодняшнюю моду на данную теорию можно считать негласной реакцией научного сообщества на ставшую слишком очевидной для всех несостоятельность умозрительной («прогрессистско-усложненческой») схемы. То есть мода на теорию самоорганизации возникла из необходимости утоления потребности в более серьёзном теоретическом обеспечении материалистической трактовки «развития». И она, действительно, обеспечила внешний эффект утоления такой потребности, введя в изучение динамических процессов понятия «нелинейности», «неопределённости», «неравновесности» и т. п. А говорить о «внешнем эффекте» приходится потому, что акцентация на всех таких понятиях явилась не отказом от механистической схемы развития, а созданием для неё нового, более замысловатого, научного языка. Это ясно показал такой общепризнанный авторитет в области изучения самоорганизации, как И. Пригожин, целиком подчинивший свою теорию эволюционно-исторической парадигме (по его словам, «эволюционный характер Вселенной должен отражаться в контексте фундаментальных законов физики»).

Напомню, кстати, что У. Р. Эшби – тот самый кибернетик, который ввёл в научный обиход понятие «самоорганизации» – раскритиковал его впоследствии как недостаточно научное. А созданную Л. фон Берталанфи Общую теорию систем Эшби высоко оценил именно за её парадигматическую новизну, то есть за способность сказать о происхождении жизни на земле «нечто такое, что решительно противоречит всем высказываниям по этому вопросу с момента возникновения теории эволюции».

Тем не менее, отечественные гуманитарии уцепились за теорию самоорганизации как за свой последний шанс «выглядеть научно». Хотя именно в гуманитарном обличье теория самоорганизации предельно обнажает свои слабые стороны, ― поскольку подчинённость теории уже на уровне исходных предпосылок общему эволюционному принципу усложнения мира делает её принципиально неспособной обойтись без общей жеопоры на вульгарно-механистическую схему развития. Если в физической теории такая неспособность скрадывается неосознаваемой эклектичностью мышления (например, совмещением веры в эволюцию с убеждённостью в неисчерпаемости электрона или вакуума), то в «гуманитарной синергетике» с её упрощённо-материалистическим пониманием культурогенеза, игнорирующим сложнейшие явления исторической семантики, она даже и не скрывается. Наблюдаются лишь формально-словесные попытки придать общему процессу «синергетическую» видимость.

Например, в одной из работ коллективного труда «Синергетика и методы науки» (СПб., 1998) самоорганизацию предлагается «рассматривать как процесс превращения структуры биологической активности в более сложную структуру культурной деятельности; соответственно общим законом синергетики следует считать не простейшую форму организации, а шкалу её преобразования во всё более и более сложные структуры». Или: утверждается, что синергетика вырабатывает «метод познания закономерности данного процесса, мера сложности которого в социокультурных системах прогрессивно возрастает».

 Такая «гуманитарная синергетика» не может не удручать. Слишком очевидно, что для её сторонников она служит всего лишь модным, имитирующим причастность к «новейшему слову науки», камуфляжем. 

 

*   *   *

Но если до сих пор нет подлинно-научной теории развития, то нет и истории как полноценной академической дисциплины. И это не эпатажное утверждение, а эмпирический (данный нам в практическом опыте) факт, признаваемый очень многими авторитетными специалистами. Достаточно процитировать одного из наиболее ярких и самобытных специалистов по древней русской истории:

 «Профессия историка не принадлежит к числу престижных и даже просто уважаемых. Археолог ― ещё куда ни шло. Он может что-то неожиданное выкопать. А историк… Кто виноват в плохих учебниках? Историки. Кто повинен в плохом преподавании истории? Тем более они же. Кто насаждает всевозможные культы? Опять историки. Не за что их уважать. Ну а знания о прошлом ― тут любитель может и поспорить с профессионалом. Почти наверняка он знает нечто такое, что профессионалу неизвестно. А что же профессионалы? Обижаются. Требуют обуздания любителя. Только не всегда могут убедить его в своём превосходстве. И не потому, что невежество всегда воинственно. Обычный аргумент: а работал ли ты в архиве? ― любителя не сразит. Каждый может, если понадобится, засесть на месяцы, а то и на годы, в архиве, и никаких институтов для этого не потребуется. Более того. Многие проводят в архиве всю свою сознательную жизнь (это их работа) и ничего не дают как историки. Очевидно, и сумма знаний, и привязанность к архивным фондам ― это только количественный показатель. Качественное же отличие проявляется лишь в методе. А в этой сфере у историков такой разнобой, что любитель вправе бросить упрёк: разберитесь сначала сами» (Аполлон Кузьмин. К какому храму ищем мы дорогу?).

А вот мнение ещё одного авторитета: «В академическом сообществе есть много сильных и толковых учёных, но рассчитывать на академическое сообщество как целостную форму, думаю, не стоит. Это труп, который забыли похоронить. И в этом отношении никаких иллюзий испытывать не надо». «К сожалению, есть целый ряд проблем, которые объективно ослабляют историю как дисциплину, делают ее не очень научной». «Во-первых, наша история как наука в последние двадцать пять лет — это ацефальная история, безголовая. В советское время историку было хорошо в том смысле, что от него в общем-то не требовалось занятий теорией». А сейчас «вместе с марксизмом ушла вообще теория, то есть выплеснули ребенка вместе с водой, и последние 20–25 лет — это в общем-то атеоретичные исследования… Возникает проблема: если у тебя нет теории, то на каком языке ты будешь описывать проблему? И тогда получается, что все рассыпается в события. Но … событие можно понять только в рамках конъюнктуры, а чтобы понять конъюнктуру, нужна теория. То, что у нас последние 25 лет теория в загоне, то, что у нас повторяются зады западной теории и утильсырье 50–70-х годов, — это очень серьезная вещь. Поэтому здесь историк сразу лишается целого ряда преимуществ, которые отличают ученого от неученого». (Из доклада А. Фурсова «Интерпретация истории как технология социального проектирования»).

В конечном счёте «мы получаем представление о современном (а, тем более, будущем) научном сообществе не как о сообществе, основанном на идее познания объективного мира и проникновения в тайны бытия, и даже не как о сообществе, оформившемся в результате общественного разделения труда. Мы получаем представление о нём как о коммуникативном сообществе, сложившемся вокруг определённого информационного канала… Иначе говоря, научное сообщество по сути своей есть тусовка. Если бы мы представили себе достаточного масштаба и уровня проработки ролевую игру, в рамках которой бы моделировалась наука, то такое игровое сообщество «учёных» качественно не отличалось бы по принципам своего функционирования от сообщества «настоящих» учёных» (Строев С. Постиндустриальный симулякр: добро пожаловать в ролевую игру).

Поставлен и строго-методологический диагноз всему происходящему в академической среде историков: он сформулирован как «наивный исторический объективизм», зависимый от собственных неосознаваемых предпосылок и облекающий поэтому события и факты в исторически-обусловленные ментально-языковые штампы. «Наивность так называемого историзма, – читаем в классическом труде об основах философской герменевтики, – состоит в том, что он.., полагаясь на методологизм своего подхода, забывает о своей собственной историчности… Подлинно историческое мышление должно мыслить также и свою собственную историчность» (Г.-Х. Гадамер. Истина и метод).

 

*   *   *

Итак, никакой объективной исторической науки, основанной на неких однозначных фактах, не существует. Есть лишь исторически-обусловленная и идеологически-мотивированная интерпретация этих фактов, о чём и говорит, совершенно справедливо, министр культуры.

Но что отсюда следует?

Казалось бы: очевидно, что первостепенную важность для сегодняшних историков должны приобрести вопросы методологии. Но вот беда: слишком продолжительное господство над умами вульгано-механистических представлений о развитии обернулось тем, что массовое научное сознание давно уже воспринимает эти представления не как исторически обусловленные, а как объективно существующие. В этом и состоит вся суть претензии на объективное восприятие реальности – в неосознаваемости собственных предпосылок. Именно она, эта неосознаваемость, и позволяет «объективистам» с чистой совестью игнорировать больные вопросы общенаучной методологии.

Как следствие, историко-материалистическая традиция всё более явственно принимает вид бездумной научной инерции, в силу которой подавляющая масса узких специалистов даже не осознаёт своей общетеоретической невежественности. А на почве бездумной научной инерции открываются широкие возможности для спекуляций на превращённых в догму предпосылках. То есть создаются парниковые условия для постепенной подмены настоящих профессиональных кадров сообществами «специалистов по правилам игры в науку» — от мелких наукообразных междусобойчиков до крупных научных мафий.

Здоровая же историческая мысль (вернее, то, что от неё осталось) оказывается в этой ситуации ориентированной не на переосмысление предпосылочных основ своей науки, а на стремление извлечь из её нынешнего плачевного состояния хоть какую-то практическую пользу. Чем и объясняется озвученная министром культуры тенденция взвешивать исторические события на весах национальных интересов России.

 

*   *   *

У данной тенденции есть, однако, своя «ахиллесова пята».

Забота о национальных интересах России – обязанность каждого порядочного человека и гражданина.. Но это вовсе не означает, что такая забота может выполнять функцию методологического обеспечения исторических исследований. Наоборот: отождествление её с такой функцией способно обернуться непоправимыми последствиями. Дело в том, что в условиях нынешнего теоретико-методологического вакуума слишком велика опасность постепенной и поэтому малозаметной подмены заботы о национальных интересах России идеологией национального самовозвеличивания и превосходства (по украинскому сценарию: «Украина по над усе»). Если и мы пойдём, вслед за украинцами, по тому же пути (а провокаторов и просто невежд, мечтающих загнать нас именно в эту ловушку, более чем достаточно), то и результат получим украинский: придуманную, сознательно дебилизированную историю (о 140-тысячелетнем прошлом древних укров) и зомбированный народ.

Намного более оправданным и надёжным представляется путь критического переосмысления предпосылочных оснований исторической науки. И опорой здесь должны послужить эмпирические факты по истории культуры, заставящие нас взглянуть на проблему общественного развития принципиально по-новому. Таких фактов уже сегодня вполне достаточно, чтобы подтвердить справедливость прогноза В. И. Вернадского: «Мы подходим к очень ответственному времени, к коренному изменению нашего научного мировоззрения». «То, что казалось логически и научно неизбежным, оказалось иллюзией, и явление предстаёт нам в таких формах, которые никем не ожидались».

А желающих ознакомиться с методологической проблематикой более обстоятельно отсылаю к своим работам: «Историзм: кризис понятия и пути его преодоления»(2010), «Фантомы и фикции исторической науки: анализ методологической ситуации» (2015), «К вопросу о переоснащении теоретико-методологического аппарата исторической науки» (2016) и др. Всё это есть в Интернете.

С. В. Горюнков,

09.10.17

 

Поделиться в соц.сетях